Начальник отдела стратегических исследований Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» Станислав СУББОТИН рассказал журналистам в ходе пресс-конференции о том, какие изменения произошли в атомной энергетике после Чернобыля, и о стратегии дальнейшего развития отрасли
– Чему нас научила эта трагедия, и правильно ли мы используем сейчас этот опыт?
– В 2016 году, когда мир отмечал тридцатилетие аварии, тогдашний генеральный директор МАГАТЭ Юкио Амано сказал, что это была большая катастрофа для отдельных людей, но она перевернула отношение к ядерной энергетике всего человечества. Действительно, именно со времен Чернобыля на площадке МАГАТЭ стали вырабатываться общие положения и требования к этой технологии, то есть у атомной энергетики появились единый «штаб» и единые правила обеспечения ее безопасности и приемлемости. Именно после этой аварии люди осознали, что знание в ядерной энергетике является абсолютной ценностью. До этого мы были убеждены, что мирный атом абсолютно безопасен и управляем, и вдруг он повел себя «не так, как следовало»; впервые здесь мы столкнулись со сложными системами управления, которые иногда выходят за рамки наших возможностей и даже понимания.
То, что знания в атомной энергетике имеют абсолютную ценность, и мы всегда должны знать намного больше, чем знаем сегодня, буквально зафиксировано в документах МАГАТЭ. Появилось понятие «культура безопасности». Зафиксировано также положение (в нашей стране это отражено в законе о радиационной безопасности, принятом в 1996 году), что при принятии любого решения в ядерной энергетике мы должны взвешивать все выгоды и риски. Причем имеющиеся риски мы должны оценивать и взвешивать на дистанции в 10 000 лет! Через каждые 100 лет мы должны демонстрировать обществу, что ядерные отходы хранятся безопасно.
И до этого было понятно, что ядерная энергетика обладает абсолютно выигрышными позициями в плане ресурсообеспеченности: мы имеем запас в десять тысяч лет по урану-238, 30–40 тысяч – по торию-232. Но распространившийся повсюду страх перед радиационной опасностью стал сдерживать развитие отрасли. Мы пошли на упреждающие меры, сделали технологию максимально надежной и безопасной – ввели несколько барьеров защиты, надежную систему управления как процессом эксплуатации, так и аварийной защитой. Это позволило сделать капиталовложения в отрасли максимально защищенными. Перспективы энергетики для нас абсолютно очевидны; в плане техники мы примерно знаем, что можно предложить. Но как объяснить выгоды предпринимателям, работающим в условиях рыночной экономики, которая сама по себе является сложнейшей системой и требует тех же самых мер по контролю и обеспечению ее безаварийного функционирования? Сейчас во всем мире атомная энергетика развивается за счет государственных вложений. После Чернобыля мы не только поняли, что нам нужно обладать принципиально большими знаниями, чем те, что в данный момент мы используем, но и то, что рыночную экономику необходимо дополнять институциональной.
Все масштабные технологии, которые начинаются с нуля, вначале безопасны, потом они масштабируются, усложняются и становятся очень опасными. Поэтому нам нужно развивать методы прогнозирования. В основе экономических решений, как это мы теперь понимаем на примере ядерной энергетики, должна лежать интеллектуальная составляющая; нам нужны модели прогнозирования будущего. В ядерной энергетике это уже стало актуальным и необходимым; другим технологиям только предстоит это сделать.
Безопасность ядерной энергетики не означает, что мы должны дать объект, который абсолютно безопасен, это сделать невозможно, – мы должны предоставить технологию, от которой у общества есть средства защиты. Включая средства предупреждения аварий, средства, которые помогают нам застраховать их последствия, и средства помощи. Да, в технике мы стали понимать принципиально больше. Но вот в плане выгод, экономики мы умнее не стали. Экономическая система стала сложнее ядерной энергетики по своей структуре, и здесь нужно принимать меры. Но их можно будет принять только тогда, когда мы осознаем, как осознали после Чернобыля в отношении этой технологии, что и в экономике у нас пришло время абсолютной ответственности и абсолютной опасности.
Мы сами должны выбирать тренды в развитии и устанавливать коридоры допустимых инноваций. Нам нужна стратегия развития, без этого мы идти дальше не можем; надо принимать очень долговременные решения, взвешивать риски и выгоды на плече хотя бы 100 лет. Вспоминаются слова академика Вернадского: «В мировом масштабе выживет та страна, которая точно будет знать свои ресурсы, сумеет направить на их использование духовные народные силы». Сегодня нам необходима концентрация духовных сил на управлении процессами развития ядерной энергетики и экономики в целом.
– Вы говорите о необходимости стратегии развития ядерной энергетики. Какой горизонт вы видите у этой стратегии, как оцениваете перспективы развития отрасли на этом горизонте, с чем связываете основные риски?
– Если говорить о рисках, мы стараемся сканировать все опасности, ищем способы их преодоления – либо путем накопления какого-то ресурса знания, либо путем избежания самих рисков. Но что такое стратегия? Стратегия – это не план. Даже пятилетние планы в советское время с трудом давались, а семилетний план был всего один. А когда нам требуется на сто лет спланировать развитие энергетики, тут принцип другой. Сергей Капица говорил, что если мы имеем дело с очень сложной нелинейной системой, с индексированными ограниченными условиями, – а мы действительно в экономике развиваемся подобным образом, – то нам важно знать, есть ли приемлемое асимптотическое решение. Асимптотический анализ в математике – это метод описания предельного поведения функций. Если асимптотическое решение имеется, есть смысл заниматься этим развитием.
У нас появились инструменты, которые мы видим в возможной асимптотике развития энергетики. Госкорпорация «Росатом» и Концерн «Росэнергоатом» обязаны писать стратегии как планы, а для нас в Курчатовском институте, как организации – научном руководителе, это практически стратегия планирования эксперимента, мы угадываем асимптотику, а не сроки. Опережающим должно быть развитие интеллектуальной части, мы должны выдвинуть вперед теорию развития энергетики как системы. Любой процесс развития мы рассматриваем как эксперимент. Ядерная энергетика в этой интерпретации – полигон для принятия стратегических решений. Ситуация с этой технологией похожа на то, как если бы мы попали со старыми географическими картами на новую территорию. Как эти схемы и карты адаптировать к этой новой территории – фундаментальная междисциплинарная задача; ее нам еще только предстоит решить.
– Все канальные реакторы будут постепенно выводиться из эксплуатации. Повлияла ли на это решение Чернобыльская авария, и что придет на смену реакторам РБМК?
– Это решение, возможно, было бы принято даже без Чернобыльской аварии. В чем сложность развития реакторов РБМК? Эта культура не была поддержана мировым сообществом, а развивать в отдельно взятой стране отдельную технологию, это как строить коммунизм в отдельно взятой стране, то есть очень дорого. Мировым сообществом была поддержана легководная тематика; мы пользуемся мировым опытом; достижения и ошибки каждого становятся достоянием всех.
Что касается технологии РМБК, которую мы некогда решили развить и подарить человечеству, я считаю, она по-прежнему перспективна. В канальных реакторах можно получать радионуклиды, там непрерывная перегрузка, очень гибкий топливный цикл. И уже 1989 году в Курчатовском институте были предложения перейти на ториевое топливо. Известно, что во время аварии на Чернобыльской АЭС плутония-241 с периодом полураспада в 14 лет выпало больше всего. Перейдя на ториевое топливо, мы останавливаемся на нуклидах, которые в природе уже были раньше – протактиний, торий и уран, например, а в минорные актиниды – америций, кюрий – практически не заходим. То есть последствия аварии были бы принципиально меньше.
Основная проблема, если цитировать анекдот времен перестройки, «два дворянства народ не прокормит». Поддерживать две культуры тепловых реакторов очень сложно. Была идея, чтобы вместо канальных начать строить кипящие корпусные реакторы. Это направление нужно было развивать, причем не с нуля, у нас был исследовательский реактор ВК-50 в НИИАР. Тем не менее решили остановиться на легководной тематике. Пошли в ход также реакторы на быстрых нейтронах, это наше «фирменное блюдо», по которому мы впереди всех других стран.
Поскольку ядерную энергетику отдельно в каждой стране развивать невозможно, авария может все наши гигантские вложения обнулить, судьба у РБМК оказалась скромной. Предлагалось сооружать модульные канальные реакторы; были и реакторы – наработчики оружейного плутония. Это прекрасное решение: реактор с тепловым спектром работает с коэффициентом воспроизводства 1, то есть нарабатывает плутония столько же, сколько мы сжигаем урана– 235.
Легководные реакторы пошли по пути конкуренции с существующими технологиями, сейчас мы играем с углем и ветром, и, я считаю, слишком заигрались – в угоду современной конкуренции стали лишать себя перспективы. Реакторы РБМК были более гибки по топливу. Сегодня мы с помощью физики, химии, гидродинамики создали технологический объект из области аксиологических наук, в угоду целеполагания. Есть подозрения, что целеполагание может измениться, и инициаторами здесь будем даже не мы; и нам придется менять условия работы этих реакторов.
Канальные реакторы РБМК могли оказаться очень перспективными, особенно при переходе на ториевый цикл. Получается, они уходят в 2035 году, есть проблемы с графитом, их нужно выводить. Но культура эта осталась, и если человечеству понадобятся снова реакторы – наработчики радионуклидов с гибким топливным циклом, у нас есть огромный опыт, и мы сможем их восстановить. В МАГАТЭ есть понятие knows сonservation: как законсервировать знания и опыт, которыми мы обладаем.
– После Чернобыля была Фукусима. Насколько хорошо японцы усвоили уроки и опыт ликвидации аварии на ЧАЭС? С другой стороны, как мы учли опыт катастрофы в Японии, скорректировала ли она как-то наши представления и знания?
– Японцы были уверены в себе и своей технике, уверены в том, что ничего, подобного Чернобылю, у них не может произойти. «У нас все хорошо, надежно, аварий не бывает». Владельцы и операторы японских АЭС вроде компании TEPCO, ответственной за «Фукусиму», не нашли нужным всерьез присмотреться к урокам Чернобыля, посчитав случившееся тогда исключительно «советским» феноменом. Эта уверенность основывалась и на том, что в плане надежности они придерживались принципа золотой середины, исключающего риски. То есть лучше все делать с запасом, и тогда у вас есть возможность преодолеть разные неприятности. Например, в свое время у них был прекрасный быстрый натриевый реактор на АЭС «Мондзю». Там возникла небольшая утечка – вытекло и загорелось нескольких сот килограммов жидкого натрия, и они быстро остановили программу. Мы бы этого не сделали. У нас другая культура: трудности нас только закаляют, мы совершенствуемся, как было в случае с теми же натриевыми реакторами.
На Фукусиме эксплуатировались проверенные реакторы американского производства, но никаких современных средств защиты там практически не было. Забыли, что волны от цунами – а станция расположена на берегу океана – могут быть нелинейными, предположим, высотой 25–40 метров, и что последствия от этого могут быть самыми катастрофическими.
Когда мы проектировали атомные станции теплоснабжения для Горького и Воронежа, было понятие grace period, когда оператор может не вмешиваться и станция сама себя будет расхолаживать 72 часа, то есть трое суток. У японцев этого не было: с точки зрения экономики это очень не выгодно. Вот и получается, то, чего боятся японцы, и чего опасаемся мы, – абсолютно разные вещи. С другой стороны, на чужих ошибках обязательно надо учиться, как бы этот чужой опыт ни был для нас, на первый взгляд, принципиально далек. Поэтому, например, после аварии на Фукусиме наши станции приобрели дополнительные дизель-генераторы большой мощности, автономные насосы и дизель-генераторы меньшей мощности для решения конкретных задач. Вероятность событий, при которых понадобится это оборудование, чрезвычайно мала, но это та самая «подушка безопасности», которая нужна для поддержания конкурентоспособности атомной энергетики: «если вас это успокаивает, мы это делаем». Многие средства безопасности в отрасли, кстати, вынужденно носят именно такой ритуальный характер, без этого не обойтись.
Японцы в свое время очень многое взяли у нас и применили в системе хозяйствования, многое взяли и мы у них. Теперь, по крайней мере в атомной энергетике, настала пора совместной учебы. В плане же науки границ и подавно не существует, мы в открытом мире живем постоянно, независимо от любых санкций; постоянно обмениваемся информацией и опытом.
– Звучали предложения открыть границу с чернобыльской зоной, организовать там легальный туризм. Как вы относитесь к этому? Действительно ли опасность миновала?
– Есть разные оценки. Я доверяю тем людям, которые говорят, что примерно 96–97% топлива осталось на атомной станции. Природа хитра. Как говорил Вернадский, развитие идет по пути насыщения биологических циклов нуклидами, то есть природа, как щитовидная железа, требует йода. Были опасения, примерно через год после аварии, что, вот, выпало много снега, он начнет таять, и все радионуклиды будут смыты в реку. Оказалось, нет, и то, что осело на земле, вполне нормально в ней держится. Есть опыт американских ядерных полигонов, расположенных в пустыне: если начинают задувать ветра, тут все плохо. А если у нас лесной, свободный от экономической деятельности человека заповедник, за радионуклиды можно не бояться, в Европу они «не пойдут». В Чернобыле давно все уже локализовано, закатано в грунт и бетон, и в этом смысле действительно нечего опасаться. Что улетело, то улетело, что осталось на месте, то уже никуда не полетит.
С другой стороны, мышление предполагает принятие решений о конкретных действиях; мы всегда взвешиваем риски и выгоды. Как и при течении болезни, здесь все индивидуально. В Соединенных Штатах, например, есть урановые шахты, где создано что-то вроде лечебных пунктов, люди спускаются туда и проводят оздоровительные процедуры. Но чтобы решиться на такую процедуру, человек должен верить, что это действительно полезно, должен сам для себя решить этот вопрос. Разумеется, жизнь в чернобыльскую зону возвращается, природа берет свое. Можно вспомнить о таком явлении, как гормезис, так называется стимулирующее действие умеренных доз стрессоров; стимуляция какой-либо системы организма внешними воздействиями, имеющими силу, недостаточную для проявления вредных факторов. С большой вероятностью гормезис улучшит ваше здоровье. Но, как говорил уже упоминавшийся Юкио Амано, если вас убеждают, что нечто абсолютно безопасно, не верьте. Для кого-то опасность может составить 10 в минус третьей степени, а для кого-то и 50 процентов. Абсолютной безопасности в природе, как и в любой области человеческой деятельности, еще раз об этом скажу, не существует.
– Как вы относитесь к большому количеству документальных и художественных фильмов о Чернобыле и к информационному потоку вокруг этой трагедии в целом? Многочисленные журналистские расследования, которые каждый год появляются: они правильно нас информируют или, скорее, создают некий ореол таинственности вокруг аварии и запугивают население?
– Я придерживаюсь в науке либерального принципа: каждый имеет право на свою гипотезу, свое видение этого мира. И чем больше гипотез, чем больше точек зрения, тем лучше. Я отвечаю за стратегию, мне нужно знать, как общество атомную энергетику видит и понимает; а дальше у нас появляется возможность выработать язык или образы, которые бы этому противостояли. Толерантность инвесторов относительно рисков индивидуальна: кто-то напугается, кто-то не очень. Поэтому разнообразие скорее радует. Как мудро заметил Юлий Харитон, «список ошибок для нас более ценен, чем список наших достижений».
Были разные модели восприятия мира: ньютоновская механика, потом термодинамика, затем турбулентность, потом квантовость, релятивистские моменты. А сейчас мы подошли к пониманию того, что живем в системе, похожей на организм. Наша система хозяйствования развивается благодаря разным неприятностям; главное, чтобы не было неприятностей, которые бы этот организм просто разрушили. Поэтому считаю, что чем больше беспокоящей информации возникает, тем лучше; плох лишь сплошной негатив, стремление все вымазать черной краской, но это уже другой вопрос: этики и профессионализма.
Алексей Комольцев для журнала РЭА
