Определять особенности отношения к риску в разных национальных культурах сложно по ряду причин. Готовность рисковать – это всегда противоречивый комплекс особенностей, каждая из которых определяет отношение к принятию рискованных решений или, например, к чрезвычайной ситуации, которая требует срочных действий. Часто бывает, что одна черта во взаимодействии с другой приводит к нелинейным, неочевидным результатам. Тимофей НЕСТИК, профессор РАН, доктор психологических наук, ведущий научный сотрудник МГУ им. М. В. Ломоносова, заведующий лабораторией социальной и экономической психологии Института психологии РАН. Статья подготовлена по материалам выступления на XIV Международном ядерном форуме «Безопасность ядерных технологий»
Если изучить карту избегания рисков, то мы увидим, что «холодные» области мало распространены, – представители всех народов в той или иной степени идут на риск, и лишь некоторые культуры заметно отличаются. При этом во всех странах мы видим сходную динамику изменения отношения людей к различным сторонам своей жизни на протяжении взросления и приближения старости: чаще всего готовность к рискованным шагам с возрастом снижается.
Возраст культуры тоже имеет значение. Одно из недавних исследований показывает, что есть прямая зависимость между тем, насколько далеко представители культуры ушли генетически от прародителей в Южной Африке, и тем, насколько они склонны избегать риска. По мере хода истории человечество становится более цивилизованным и консервативным. Однако, даже если риск больше не требуется для выживания, условия, в которых мы находимся, часто способствуют рискованному поведению.
Известна теория, которую первоначально предложили для описания разных стратегий воспроизводства потомства. Тихоокеанский лосось дает гигантское потомство и быстро умирает; его жизнь коротка, но наполнена впечатлениями. Индийский слон живет долго, сопоставимо с человеком, его потомство немногочисленно, а жизнь предсказуема, хотя не всегда интересна. Эта «линейка» может быть приложена и к человеческой культуре: яркая наполненная жизнь связана с рядом издержек. Покажется анекдотичным, но есть научные данные, что, как и другие «рискующие» биологические виды, люди больше подвержены ряду заболеваний в силу склонности к рискованному поведению.
Результаты кросс-культурных исследований среди людей показывают, что в некоторых культурах готовность оправдывать рискованное решение с возрастом не ослабевает. Если в целом эта «кривая» уходит вниз (как ярко выражено, к примеру, в России и Франции), но есть и такие, где снижение не заметно: например, Пакистан и Индия. По-видимому, это связано с особенностями климата, экономики, работой социальных институтов. Кроме того, чем глубже пропасть между богатыми и бедными, тем больше люди готовы к рискованному поведению. Исследование примерно 150 тысяч анкет людей от 15 до 99 лет из 77 стран показало: в странах со сложными жизненными условиями (Нигерия, Мали, Пакистан, Индия, Киргизия) склонность к риску высока даже в пожилом возрасте. Это косвенно связано с отношением к жизни в целом. Другие исследования показывают, что ориентация на рискованное поведение биологически обусловлена и наследуется.
Американский социолог и политолог Рональд Инглхарт предложил два критерия оценки культур. Первый – с точки зрения секуляризованности, насколько далеко общество ушло от традиционных религиозных ценностей; второй – с точки зрения ориентации на самовыражение, насколько общество поддерживает друг в друге готовность отличаться от остальных. Оказалось, что ряд культур характеризуется высокой ценностью выживания: не важно, насколько человек свободен в высказывании мнений, важно, есть ли у него запас на черный день и связи, позволяющие выжить самому человеку и его потомкам в трудной ситуации. Преимущественно это страны с историческими «травмами», трудными ситуациями (войны, экологические кризисы). Но такие травмы учат людей рисковать в ситуации, когда приближается беда. Страны Нового Света, такие как Новая Зеландия, США и Канада, по сравнению с традиционной старой Европой гораздо более рискованны. Еще интересный пример: в среднем китайцы менее склонны к риску, чем жители США. Но когда речь идет о китайских эмигрантах, приехавших в Америку, их склонность к риску оказывается выше, чем средняя для США. Чем больше приходится отстаивать свое право на место под солнцем (например, эмигрантам, которые вторгаются в чужеродную себе среду), тем в большей степени люди склонны к риску.
Полезно всмотреться в ряд моделей, которые описывают культуру как целое. Одна из них предложена нидерландским социологом Гиртом Хофстедом. Он провел свое известное исследование в IBM (117 тысяч участников исследования в 72 национальных отделениях, 38 профессий, 20 языков, пять измерений, объясняющих 49% дисперсии ответов). После него никто не выполнял подобных по охвату работ; социологи уже много лет пользуются предложенной им моделью. Хофстеду удалось снизить влияние корпоративной культуры на оценку, поскольку он сравнивал разные филиалы одной компании в разных странах. По его модели значительную часть различий объясняет характеристика индивидуализма (коллективизма). Ее можно получить, проанализировав, как мы, по существу, себя определяем. Разные люди, отвечая на вопрос «кто я?», в каких-то культурах будут чаще использовать индивидуальные черты («я добрый»), а в других – социальные роли («я студент»). Способность и готовность описать свою социальную роль как принадлежность к группе, например компании-работодателю или профессиональному сообществу, может влиять на отношение к риску.
Отчасти на «коллективизм» влияют религиозные ценности. Так, индуизм, буддизм, ислам теснее связаны с коллективизмом, чем, например, иудаизм или протестантское движение христианства. Что касается индивидуализма, он тоже очень различный: у американцев он проявляется по-своему, что сопряжено с ориентацией на достижения, с определенным интеллектуальным консерватизмом и свободой проявления эмоций. Этого не скажешь о европейцах, где важны ориентация на гармонию с людьми, природой, на равноправие. Но, так или иначе, коллективизм может подталкивать нас к рискованным решениям, потому что мы в большей степени опираемся на поддержку людей, с которыми нас связывают прочные эмоциональные связи. Это показано в нескольких исследованиях с разной методологией. Похоже, что гипотеза «подушки безопасности», на которую человек рассчитывает, идя на рискованное решение, нарушая правила, действительно справедлива. Оказалось, что склонность к риску связана с поддержкой семьи. Это справедливо и в отношении коллег, с которыми мы дружны, которые входят в наш ближний эмоциональный круг. А если вспомнить, что после совершения ошибки, когда риск оказался неоправданным, приходится отвечать – реакция тоже связана с коллективизмом. Жители таких стран, как Япония, Чили, Италия, Индия, в большей степени считают, что ответственность должны нести группы, команды, коллективы. Яркие индивидуалисты, такие как Швейцария, США, Израиль, Канада, Австрия, Польша, – напротив, предпочитают винить конкретного человека. Однако интересно, что Россия оказывается на первом месте в ряду культур, в которых возлагают ответственность персонально, хотя «в анамнезе» мы, безусловно, коллективистическая страна, где опирались на общинное «мы», а не на персональное «я». Возможно, так получилось по той причине, что исследование делалось в основном среди руководителей коммерческих компаний, где уровень индивидуализма выше, чем в стране. Но есть и другое объяснение: в свое время, когда нужно было отдавать дань, то в интересах общины могли жертвовать кем-то одним. Если пришли за рекрутами, то предпочитали отдать не пятнадцать человек на два года, а одного на 25 лет, – и тем самым защищали все село. Таким образом, в нашей культуре ответственность за ошибку, за то, что риск не был учтен, связана с конкретными именами и фамилиями.
Показатель Хофстеда, который также имеет отношение к риску, – это дистанция власти; этот фактор сказывается на том, как принимаются решения. Там, где дистанция власти велика, нужно ждать, когда «сигнал» дойдет до вершин. Где дистанция до власти невелика, решение можно принимать на месте, как только возникла проблема. Это влияет на то, как компания выстраивает свою систему поддержания безопасности и корпоративную культуру в целом. Если, например, в Швеции или Британии решение в этой области всегда так или иначе решение коллективное, командное, даже если речь о топ-менеджерах, то в таких странах, как Франция, Латинская Америка, в арабском мире это больше зависит от первых лиц и того, какой пример они подают остальным. Россия здесь не исключение; у нас дистанция власти по-прежнему очень высока.
Значение имеет показатель «мужественности» страны. В «маскулинных» странах любят соревноваться, и это повышает склонность к рискованным ходам. Высокие показатели мы найдем не только в Южной Африке, но и в США, Канаде.
Еще показатель, который может сказываться на отношении к риску и на правилах, которые мы можем соблюдать или игнорировать, чтобы обеспечить безопасность производства, – это избегание неопределенности. В странах, где избегание неопределенности велико, как правило, в значительно большей степени люди ждут конкретных, четких указаний, чтобы иметь гарантию, что ответственность за указания будет нести давший команду, а не исполнители. Низкий показатель избегания неопределенности в Северной Европе и в странах, которые расположены на границе с крупными соседями, там нормы колеблются, и можно столкнуться с очень разными типами поведения. Например, это видно в Гонконге или Малайзии. Вместе с мужественностью они дают интересное сочетание: мужественность повышает склонность к рискованным решениям, а избегание неопределенности, напротив, снижает. При этом снижается готовность к «доносительству». Мы все знаем, что в российской культуре не принято говорить об отклонениях, и даже те, кто по функционалу обязан информировать руководство, оказываются обвешаны негативными ярлыками. Это в значительной степени связано с высоким уровнем избегания неопределенности в нашей стране. Причем за последние 20 лет этот показатель не снизился, в отличие, например, от дистанции власти или уровня коллективизма. Это показывают и другие исследования.
Обратим внимание: в России мы готовы на риск в тех ситуациях, когда приходится избегать других угроз. Это значит, что мы стремимся избежать риска (ошибки персонально наказуемы). Но если на производстве возникает аварийная ситуация (и нужно предотвратить последствия хуже, чем наказание), то мы в большей степени (чем, например, японцы) будем готовы пойти ва-банк и воспользоваться нестандартными решениями, которые позволят спасти ситуацию.
Есть культуры (или виды деятельности), которые, по сути, очень рискованны. В свое время консультанты Теренс Дил и Алан Кеннеди предложили типологию корпоративных культур, где последствия решений могут быть в разной степени рискованными, связанными с разной степенью ответственности, а узнать о результате решения мы можем с разной скоростью. Если мы узнаем о последствиях быстро, а риски велики, речь идет о культуре «крутой парень». Мы понимаем, что есть сферы деятельности, например игра на бирже, где без риска нельзя, и есть даже культ риска. Энергетика, особенно атомная, больше связана с культурой «делай ставку на компанию»: функционирует сложная технологическая система, и ошибки, если они сделаны при проектировании или в ходе эксплуатации, могут сказаться десятилетиями позже.
Еще один показатель Хофстеда – долгосрочная ориентация, которая может в большей степени подталкивать нас к учету долгосрочных отдаленных рисков и связана с готовностью жертвовать чем-то сейчас ради выгоды в перспективе. Есть несколько стран, где она велика, и там даже программы, рассчитанные на избежание рисков (корпоративный риск-менеджмент), выстроены на более отдаленный горизонт, чем в «краткосрочных» культурах. На наше избегание риска или на его предвидение, на информирование о нем могут влиять национальные особенности коммуникаций.
В аспекте коммуникаций важно обратить внимание, что есть культуры высококонтекстные и низкоконтекстные. В некоторых странах важно не то, что написал партнер или специалист по безопасности, а как именно он это сформулировал, от кого пришла информация; какими бумагами и документами это сопровождалось. Такие страны особенно сложны в качестве партнеров по проектам. Когда обсуждаются такие вопросы, как безопасность, мы можем не придать значения особенностям, которые поймет только знаток этой культуры. Между тем в низкоконтекстных странах мы можем столкнуться с очень прямым и инструментальным, сфокусированным сообщением, где четко расставлены акценты: да или нет, делать или не делать. Тогда как непрямой стиль оставляет пространство для домыслов, и можно даже впасть в сомнения, «правильно ли я понял, что это делать не стоило». Есть и третий вариант: люди говорят выспренно, многословны, и с их точки зрения, чтобы подчеркнуть рискованность действия или силу запрета, нужно подчеркнуть это эмоционально, сказать несколько раз. Это может быть неправильно понято, если у нас среди партнеров люди из «молчаливых» культур, пользующихся сжатым стилем. Напомним шутку про Чака Норриса. Все эмоции он выражает одним лицом; этот актер действительно воспитывался индейцами, в культуре сжатого стиля; индейцы (как и японцы) избегают проявления эмоций, и это может сказываться на том, как мы сообщаем о рисках, как обсуждаем их последствия. Важно помнить, какую роль в культурах, с которыми приходится взаимодействовать, играют официальные источники, документы, неформальная сторона дела.
Ричард Льюис, британский специалист в области межкультурной коммуникации, предложил простую типологию культур: полиактивная, моноактивная и реактивная. Моноактивные культуры делают одно дело в одно время (поэтому «моно»), четко планируют работу, ориентируются на официальные источники, в том числе когда речь идет о рисках и программах их предупреждения. Полиактивные культуры в первую очередь доверяют личным контактам, и чем более значима, серьезна по последствиям ситуация, тем больше они будут доверять не бумаге, а опытному авторитетному человеку. Россию чаще относят к полиактивным странам, хотя у нас есть существенные региональные различия: юг страны более полиактивен, чем север. Третий тип культуры – это реактивная культура, культура слушающих и молчащих. Решения могут приниматься очень медленно, поскольку в процесс включено большое количество людей, и поднимается решение по вертикали до верха. Сочетаний между этими тремя полюсами множество.
Эти и подобные данные можно получать на специальных порталах, в том числе по Хофстеду вы можете узнать индекс любой страны на его портале; Ричард Льюис также создал свою площадку, и там можно в онлайн-режиме рассчитать свой индивидуальный профиль по его показателям.
Последнее, о чем стоило бы рассказать подробно, – это сторона культуры, которая влияет на то, как мы выявляем проблемы и распределяем за них ответственность. Здесь нам на помощь приходит Фонс Тромпенарс, которому удалось провести исследование различий в деловых культурах более чем в 30 странах. У него есть книга «Случай с пешеходом», построенная на разборе следующей ситуации. Представьте, что вы едете вместе с приятелем в машине; он за рулем, дорогу перебегает старушка, скорость небольшая, она жива, но в больнице. Друг помогает пострадавшей, делая все возможное, чтобы компенсировать урон. Но будет суд, и от ваших показаний зависит судьба друга. Звонит адвокат и просит немного отступить от буквы закона, не подчеркивать глубину вины обвиняемого. Будете ли вы помогать другу или жестко последуете букве закона? Не секрет, что большинство россиян постараются «помочь другу». Получается, в нашем понимании в системе правил «должны быть исключения». 97% руководителей в Швейцарии выберут «букву закона», а в Венесуэле – только 32%. Это говорит о том, что, когда речь идет о соблюдении правил, а это принципиально важно при создании культуры безопасности, в некоторых культурах правила будут универсальны для всех, а в других будут размываться исключениями. Это сказывается и на культуре безопасности. Но такие особенности национальной культуры важно учитывать в том числе при использовании наших сильных сторон: хотя мы партикуляристы, но в большей степени готовы допустить исключения. Когда мы говорим, что россияне доверчивы, открыты, гостеприимны, патриотичны, – речь о диффузности нашей культуры. Когда мы рассматриваем деловые вопросы, такие как безопасность, то рассматриваем их с точки зрения конкретных людей, которые в той или иной ситуации будут следовать определенным правилам. Таким образом, представление о компании определяется представлением о людях, а не о задачах, которые они решают. В других культурах (США, Англия, Ирландия, Пакистан, Канада) это может быть иначе. Россия находится в середине этой шкалы; вправо мы увидим Венесуэлу, Чили, Непал и в самом конце Украину, мы действительно весьма различны в ряде параметров.
Есть культуры мягкие (терпимые к нарушению общественных норм), есть жесткие (нетерпимые). Речь не о системе юридических норм, а о готовности людей допустить отклонения от правил: интересно, что в мягких культурах за отступление от правил могут наказывать значительно жестче. Если посмотреть на соответствующую шкалу, то слева, самыми жесткими, будут Пакистан, Малайзия, Индия, Сингапур, Норвегия… Россия примерно в середине рейтинга. А наш ближайший сосед, Украина, возглавляет рейтинг мягких культур.
В целом мир становится «мягче», и это вызов для тех, кто несет ответственность за безопасность. Нам приходится требовать соблюдения правил, хотя новое поколение не всегда готово к этому и не считает, что отступление от правил будет жестко наказано. Исследования показывают, что это сказывается на том, как компании «подстегивают» соблюдение правил. Например, в British Petroleum установлена премия за «ошибку года». Так поощряют способность обнаружить риски, учесть их на будущее, проинформировать других. И это не «антипремия», а почетная награда. Дилемма, с которой мы столкнулись, объективна: мир стал более неопределенным, нормы меняются. Парадокс в том, что бездумное, слепое соблюдение не гарантирует безопасности. Выход, по-видимому, в том, чтобы требовать осознанного соблюдения правил, чтобы в непредвиденной ситуации найти эффективное решение. Это дилемма, которую сегодня приходится решать каждой компании.
Алексей Комольцев для журнала РЭА
