О роли эксплуатационного персонала в восстановлении энергоблоков Чернобыльской АЭС рассказывает Анатолий Егоров, на момент аварии заместитель начальника ОЯБиН Чернобыльской АЭС
Место в истории
– Я приехал на Чернобыльскую АЭС в 1975 году, к апрелю 1986-го года уже работал в должности заместителя начальника Отдела ядерной безопасности и надежности. Весной 1986-го года собирался надолго оставить ЧАЭС – предполагалась длительная заграничная командировка. В начале апреля я ушел в отпуск, 22-го уехал в Москву, а 26-го вернулся назад в Припять, еще не зная о случившемся. Железнодорожная станция Янов была совсем рядом с АЭС; я уже был в тамбуре, когда увидел в окно четвертый энергоблок – развалины, дым, обнажившаяся аэраторная этажерка… От станции до дома добрался за 15 минут; жена сообщила, что по слухам что-то произошло на станции. Я посоветовал законопатить окна и не выходить на улицу, а сам сел в машину и поехал на АЭС. Сразу стало понятно, что назначению за границу не бывать – предстоит много работы. Уже в начале мая я был назначен исполняющим обязанности заместителя главного инженера по безопасности, и уже на этой должности принимал участие в повторном пуске энергоблоков ЧАЭС № 1 и № 2; затем был переведен в Москву, и из столицы продолжил заниматься вопросами пуска ЭБ № 3 – в основном контролем выполнения сборных мероприятий.
Опыт, сын ошибок
Какие-либо предпосылки для наступления столь тяжелой аварии нами до апреля 1986-го не осознавались. Такая угроза не рассматривалась даже как гипотеза ни учеными, ни конструкторами, ни эксплуатацией. Характерный пример: мы и наши коллеги на других АЭС с РБМК замечали, что во время погружения большого количества стержней управления или срабатывания аварийной защиты происходят набросы мощности на боковых камерах. По этому поводу вызвали представителей главного конструктора, работала комиссия – и в акте расследования факт отклонений был признан с абсурдной формулировкой – «виновата физика РБМК». Конечно, никто не предполагал, что эффект наброса мощности может проявиться в момент аварийной остановки активной зоны, с такими последствиями: как известно, после команды на останов и сброс аварийной защиты мощность пошла вверх, подобно тому как автомобиль при нажатии на тормоз начал бы разгоняться.
Программа эксперимента, который привёл к аварии, поступила на АЭС уже после моего ухода в отпуск. Для жизненного цикла тот эксперимент больших выгод не давал, он был нужен лишь для проверки нашей способности удержаться в сети, если мы потеряем связь с энергосистемой… это было лишь подтверждение надежности станции. В то время проводился целый ряд подобных опытов, задействовались и другие энергоблоки АЭС. Накануне аварии коллектив станции уже предвкушал первомайские праздники, премии и награды по результатам хорошей выработки, директора собирались наградить орденом Ленина… царила некоторая эйфория. О сути эксперимента знали лишь немногие. Уходя в отпуск, я предупредил персонал ОЯБиН, что необходимо присутствовать на БЩУ – однако после, на совещании с заместителем главного инженера по эксплуатации, было решено, что эксперимент не касается аппарата, а связан с МГЦН и турбиной… и присутствовать представителям ОЯБиН не надо!
Но опыт мог пройти благополучно, если бы не ряд наложившихся друг на друга обстоятельств. Одним из них считаю тот факт, что активная зона ЭБ № 4 была приведена в нерегламентное состояние по оперативному запасу реактивности и температуре. В ходе эксперимента со стороны диспетчерского управления из Киевэнерго поступало несколько запросов на подъем мощности, «выручите, ну очень надо». Смена, проводившая эксперимент, разгружала реактор, но затем опять поднимала мощность по требованию диспетчеров, и так было дважды. Эти скачки оперативного запаса мощности и температуры стали сильным ударом по активной зоне. Если бы суть эксперимента была доведена до персонала, то наложения обстоятельств с диспетчерским управлением, «раскачавшим» энергоблок подъемами мощности, могло не произойти: эксперимент нужно было остановить, когда оперативный запас реактивности отклонился от допустимого уровня. Впрочем, доведись мне самому присутствовать на станции перед аварией, я оказался бы вероятней всего на БЩУ аварийного энергоблока, а команды диспетчерского управления поступали на Центральный щит, и могли пройти мимо нас.
Но, например, на Курской станции от подобного эксперимента отказались изначально, не имея опыта Чернобыльской аварии: главным инженером там был очень опытный атомщик, который много лет до этого работал на промышленных графитовых реакторах, в том числе в Томске-7, и отлично знал – аппарат РБМК создан не для экспериментов, а для стабильных режимов работы. Он настоял на отказе, привёл много аргументов – хотя, я уверен, в основе его решения именно жизненный опыт. Можно ли было так же отказаться от эксперимента в Чернобыле?Для этого нужны были и опыт, и смелость, и интуиция. Но у нас директор и главный инженер были из «тепловиков», с опытом работы в Минэнерго Украинской ССР, они зависели от ЦК Украины. Может быть, помогло бы более тесное общение коллективов АЭС, тех же представителей Курской станции, но этой практики в то время не было.
В основном в аварии был обвинен персонал АЭС, последняя работавшая смена, тогда как представители конструкторской организации, также ответственные за ряд недочетов реактора РБМК, были затронуты минимально: кто-то потерял партбилет, кто-то перемещен на другую должность. Понятно впрочем, почему: наказывать нужно было среднее звено, специалистов; при этом часть из них, даже оставшись на свободе, ушла бы из профессии. Но проектировщики, ученые, конструктора и тогда были на вес золота, поэтому даже в случае такой серьёзной ошибки терять их было нельзя. Вероятно, это одна из причин, что до следствия и суда было опубликовано постановление Политбюро, где прозвучало обвинение в адрес персонала – то есть следственные органы и суд получили «установку» в работе.
Сделать выводы, вернуть мощности
Первую часть объекта «Укрытие» возвели очень быстро, уже в 1986-м, это имело большой психологический эффект и позволило незамедлительно заняться обследованием энергоблоков № 1, № 2 и № 3. Первое время, до июля 1986-го, все работы проводились в основном эксплуатационным персоналом ЧАЭС. Хотя постановлением Политбюро именно мы были объявлены взрывателями и преступниками, персонал остался на станции, и внес наибольший эксплуатационный вклад в пуск ЭБ № 1.
Тем не менее, надо отметить положительные стороны в командно-административной системе той эпохи. Хотя опыта ликвидационных работ такого масштаба в мире не имелось, были сконцентрированы силы, средства, организовано чёткое управление. Большую роль сыграла Правительственная комиссия, работавшая на месте аварии постоянно: местом пребывания был Чернобыль, но на станции высокопоставленные лица появлялись часто, и решения комиссии исполнялись беспрекословно. Бывает, закажешь оборудование или материалы – и на следующий день они уже поступили. Именно государственный подход в большой степени помог и в пуске энергоблоков – нам потребовался год, а опыт Фукусимы показал, что с момента останова всей станции прошло уже пять лет, и сохранившиеся энергоблоки скорее всего уже эксплуатироваться не будут…
Решение о возвращении в эксплуатацию ЭБ № 1 и № 2 было принято уже к середине мая 1986-го, после обследования конструкций и площадки. Было понятно, что ЭБ № 1 и № 2 имеют право на дальнейшее существование, и их можно готовить к пуску. Была проделана значительная работа, с привлечением специалистов из поддерживающих организаций. Обследовались технологические схемы, строительные конструкции. Кое-где нашли отклонения, затратили время на приведение их к норме.
Поскольку было понятно, что причина аварии в недостатках реакторной установке, был разработан и реализован план мероприятий по приведению активных зон энергоблоков в состояние, при котором предполагаемые причины взрыва не могли бы вновь состояться. Была переработана вся система СУЗ. Защита была выполнена трехкомплектная, повысилась её работоспособность и надежность в различных условиях, увеличено количество поглотителей, проведен ряд конструктивных работ с органами СУЗ, регулирующими стержнями. Существенно увеличили скорость движения стержней; скорость срабатывания АЗ была увеличена до 3-х секунд. Были установлены ограничение на эксплуатацию активной зоны, изменена граница оперативного запаса реактивности. Был установлен уровень мощности, ниже которого аппарат не должен работать – примерно 700 МВт; введено правило, что если мощность по каким-либо причинам снижается ниже этой границы, то реактор должен быть заглушен.
Первоочередные мероприятия существенно повлияли на изменение характеристик активной зоны. Поскольку был затронут ее состав, провели множество расчетов работы реактора, а затем, во время физического пуска, ряд экспериментов, основная задача которых была – оценить реальный паровой коэффициент реактивности. Возможность работы активной зоны, если трубопроводы наполнены лишь паром, не предусматривалась проектом; реактивность по расчетным значениям и по факту достигала значений, которые создавали сложности при эксплуатации.
Комиссию по физическому пуску энергоблока №1 возглавил Лев Решетин, представитель НИКИЭТ. Заместителем председателя был представитель Курчатовского института, а членами комиссии – представители ВНИИАЭС и специалисты с атомных станций. 29 сентября энергоблок № 1 был выведен на минимально-контролируемый уровень мощности.
После физического пуска на ЭБ № 1 был поставлен важный эксперимент, которого не делали даже при пуске новых ЭБ с реакторами РБМК, ограничиваясь расчетными данными. При работе на мощности было проведено полное опорожнение контура многократной принудительной циркуляции (МПЦ), чтобы установить реальную величину парового коэффициента реактивности. Поскольку каждый из работающих на АЭС, а также оставшихся жителей окрестных населённых пунктов уже знали, чем порой заканчиваются эксперименты, во время проведения опыта на станции остались только те, кто работал на первом блоке; остальные исчезли на время. И в общем их можно понять – у нас были расчетные результаты, но уверенности, как поведёт себя реактор, не было. Впрочем, отчасти это и помогло – нам никто не мешал. А фактические результаты совпали с расчётными. Затем такая же работа была выполнена и на втором энергоблоке.
После проведения других комплексных испытаний энергоблок № 1 был включен в сеть, к октябрю 1986-го достиг проектного уровня мощности и продолжил нормальное функционирование. Мы приступили к работам по обеспечению пуска ЭБ № 2, он был выведен на проектную мощность в конце 1986-го. Поскольку ЭБ № 3 был связан с аварийным ЭБ № 4 через некоторые технологические системы, и подвергся более значительной нагрузке при взрыве, объем работ на нём был значительно больше: потребовалось разделение технологических систем, усиление различных конструкций, много комплексных испытаний по «рассеченному» оборудованию. После выполнения всех работ, что были проделаны на активной зоне 1 и 2 блоков, он был запущен в 1987 году, в декабре 1987-го, и станция в составе 3-х энергоблоков продолжила действовать в нормальном эксплуатационном режиме.
Незабытый подвиг
Впрочем, разумеется этот режим не был нормальным… действовали ограничения по радиационной обстановке. Собственно, оценке естественного природного фона начали уделять внимание уже после Чернобыльской аварии; исследования показали, что и до аварии фон был выше, чем на многих территориях на Земле. Не сразу пришло понимание, что радиоактивность при небольших превышениях не так уж и влияет на здоровье: есть например пляжи в Индии, где песок богат торием – но люди отлично живут там, отдыхают, потребляют сельскохозяйственную продукцию. Поэтому довольно скоро часть людей вернулась из эвакуации и проживают сегодня в сёлах Чернобыльской зоны.
В первые месяцы после аварии нам пришлось заново налаживать бытовые условия. Пока не был построен город Словутич, первое время жили в пионерлагере и на речных судах, потом был организован специальный поселочек – финские домики, в месте под названием Зеленый Мыс. Много времени занимала дорога, причём особенно тяжело было в 1986-м году: территории еще не были очищены, ездить (на 12-часовые смены) приходилось на освинцованных двухэтажных автобусах. Но мы с пониманием относились к этим трудностям. Энергоблок № 1 в основном пускался персоналом ЧАЭС; затем начали подъезжать люди со Смоленской, Курской и Ленинградской станций, и мы смогли обеспечить персоналом все три блока. Следует заметить, что с других станций к нам приезжали сознательно – а не потому что кого-то принуждали, «перековывали». Приезжали опытные в эксплуатации люди; они набирали опыт работы в экстремальных условиях (ведь ни у кого ни до, ни после аварии на ЧАЭС подобного опыта не было). Потом часть тех специалистов вернулась в свои регионы, а для ЧАЭС были подготовлены новые специалисты. Они и продолжали эксплуатировать станцию, пока она не была закрыта. Это было чисто политическим решением уже руководства Украины как отдельного государства – наш опыт эксплуатации РМБК показывает, что три энергоблока ЧАЭС могли работать до сих пор.
Алексей Комольцев для журнала РЭА
